Перейти к содержанию

Валерий Яковлевич Брюсов

Материал из Викицитатника
Валерий Яковлевич Брюсов
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Вале́рий Я́ковлевич Брю́сов — русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, литературный критик и историк.

Цитаты

[править]

в прозе

[править]
  •  

Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное… Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идёт вперёд, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдёт достойного вождя. А этим вождём буду Я! Да, Я! — 4 марта 1893, дневник

  •  

Юность моя — юность гения. Я жил и поступал так, что оправдать моё поведение могут только великие деяния. — 4 марта 1898, дневник

  •  

Художник не может большего, как открыть другим свою душу. Нельзя предъявлять ему заранее составленные правила. Он — ещё неведомый мир, где всё ново. Надо забыть, что пленяло у других, здесь иное. Иначе будешь слушать и не услышишь, будешь смотреть, не понимая.

  — трактат «О искусстве»
  •  

― Учил ли тебя дьявол, как производить грозу, град, крыс, мышей, кротов, как перекидываться в волков, как лишать коров молока, как губить урожаи и как делать мужчин неспособными к брачному сожитию? ― Учил всему этому и многому другому, в чём я признаю себя грешной пред Господом Богом и пред людьми. ― Скажи, как умеешь ты производить грозу? ― Для этого надо в поле, в том месте, где растёт трава паслён, сделать ямку в земле, присев над ней, омочить её и сказать: «Во имя Дьявола, дождись! » ― и тотчас найдёт туча и будет дождь.[1]

  — «Огненный ангел», 1908
  •  

Жизнь в богатстве кончилась для Эдгара, когда ему не было и полных 17 лет. В университете он пробыл всего год. Осенью 1826 г. произошёл разрыв между Дж. Аллэном <отчимом Эдгара По> и его приёмным сыном. Кто был «виноват», теперь выяснить трудно. Есть свидетельства, неблагоприятные для Эдгара; рассказывают, что он подделал векселя с подписью Дж. Аллэна, что однажды, пьяный, наговорил ему грубостей, замахнулся на него палкой, и т.п. С другой стороны неоткуда узнать, что терпел гениальный юноша от разбогатевшего покровителя (Дж. Аллэн получил неожиданное наследство, превратившее его уже в миллионера), вполне чуждого вопросам искусства и поэзии. Повидимому, искренно любила Эдгара только г-жа Аллэн <мать Эдгара>, а её муж давно уже был недоволен слишком эксцентричным приёмышем. Поводом к ссоре послужило то, что Аллэн отказался заплатить «карточные долги» Эдгара. Юноша считал их «долгами чести» и не видел иного исхода для спасения этой «чести», как покинуть богатый дом, где воспитывался.[2]

  — «Эдгар По» (Биографический очерк), 1924

в стихах

[править]
  •  

Быть может, эти электроны
Миры, где пять материков,
Искусства, знанья, войны, троны
И память сорока веков!

Ещё, быть может, каждый атом —
Вселенная, где сто планет;
Там — всё, что здесь, в объёме сжатом,
Но также то, чего здесь нет. — см. также про гипотезу бесконечной вложенности материи

  — «Атом» («Мир электрона»), 1920
  •  

День, из душных дней, что клеймены
на рынке белых бредов;
Где вдоль тротуаров кайманы
лежат как свёртки пледов;
Перекинутый трамваем, где
гудит игуанадон;
Ляпис-надписями «А.эМ.Де».[2]

  — «На рынке белых бредов»
  •  

На нас ордой опьянелой
Рухните с тёмных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.

  — «Грядущие гунны»
  •  

«Мы славим Прах, Твоё Величество,
Тебе ведём мы хоровод,
Вкруг алтарей из электричества,
Вонзивших копья в небосвод

  — «Вечерний прилив»
  •  

Вечен только мир мечты.

  — из стихотворения «Есть что-то позорное в мощи природы»

О Брюсове

[править]
  •  

Как у старого дивана [комм. 1]
Спозаранку, но не рано,
С кем сидел, о чём свистел?
Ну ты, брюква, братец мой,
Не с лица, а за спиной,
Эй, заплечных мастер дел,
Ты куда курсистку дел?[комм. 2]
Ангелочек ты наш о́-гнен-ный,
Со своих полатей со́-гнан-ный.[3]

  Михаил Савояров, «Брюква для Брюса» (из сборника «Оды и парóды»), 1914
  •  

Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец. <...>
В нем фокус всех цветов и светов
И ясной мысли торжество.
Он — президент среди поэтов.
Мой царский голос — за него.[4].

  Игорь Северянин, «Брюсов», 1918
  •  

В эти годы, до 1900, мы в Москву редко ездили и с Брюсовым познакомились в Петербурге, у нас.
Скромный, приятный, вежливый юноша; молодость его, впрочем, в глаза не бросалась; у него и тогда уже была небольшая черная бородка. Необыкновенно тонкий, гибкий, как ветка; и еще тоньше, еще гибче делал его черный сюртук, застегнутый на все пуговицы. Черные глаза, небольшие, глубоко сидящие и сближенные у переносья. Ни красивым, ни некрасивым назвать его нельзя; во всяком случае, интересное лицо, живые глаза. Только если долго всматриваться, объективно, отвлекшись мыслью, — внезапно поразит вас сходство с шимпанзе. Верно, сближенные глаза при тяжеловатом подбородке дают это впечатление.
Сдержанность и вежливость его нравились; точно и не «московский декадент»! Скоро обнаружилось, что он довольно образован и насмешливо-умён.[5]

  Зинаида Гиппиус, «Одержимый» («Живые лица»), 1921
  •  

Литература ему представлялась безжалостным божеством, вечно требующим крови. Она для него олицетворялась в учебнике истории литературы. Такому научному кирпичу он способен был поклоняться, как священному камню, олицетворению Митры. В декабре 1903 года, в тот самый день, когда ему исполнилось тридцать лет, он сказал мне буквально так:
― Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут.
Однажды покойная поэтесса Надежда Львова сказала ему о каких-то его стихах, что они ей не нравятся. Брюсов оскалился своей, столь памятной многим, ласково-злой улыбкой и отвечал:
― А вот их будут учить наизусть в гимназиях, а таких девочек, как вы, будут наказывать, если плохо выучат.
«Нерукотворного» памятника в человеческих сердцах он не хотел. «В века», на зло им, хотел врезаться: двумя строчками в истории литературы (чёрным по белому), плачем ребят, наказанных за незнание Брюсова, и ― бронзовым истуканом на родимом Цветном бульваре.[6]

  Владислав Ходасевич, «Брюсов», 1924
  •  

«Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов...»
Это двустишие Брюсова цитировалось много раз. Расскажу об одном случае, связанном не прямо с этими строчками, но с мыслью, в них выраженной.
В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Нины Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой одна стареющая дама, в начале девятисотых годов фигурировавшая в его стихах. Она старательно подогревала новое увлечение Брюсова. <...>
Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил её Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: «Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова». Брюсов рассчитывал, что слова «Стихи Нелли» непосвящёнными будут поняты, как «Стихи сочинённые Нелли». Так и случилось: и публика, и многие писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово «Нелли» стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвящённые Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних.
С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова ― между ней и домашним очагом. С лета 1913 г. она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал её к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьверподарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется ― 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: «Очень тоскливо, пойдёмте в кинематограф». Шершеневич не мог пойти ― у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне ― меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортёры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские Ведомости» и в «Русское Слово». <...>
Сам Брюсов на другой день после надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда ― в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»...[6]

  Владислав Ходасевич, «Брюсов», 1924
  •  

Осенью 1904 г. я однажды случайно сказал Брюсову, что нахожу в Нине много хорошего.
— Вот как? — отрезал он: — что же, она хорошая хозяйка?
Он подчёркнуто не замечал её. Но тотчас переменился, как наметился её разрыв с Белым, потому что по своему положению не мог оставаться нейтральным.
Он был представителем демонизма. Ему полагалось перед Женой, облечённой в Солнце, «томиться и скрежетать». Следовательно, теперь Нина, её соперница, из «хорошей хозяйки» превращалась в нечто значительное, облекалась демоническим ореолом. Он предложил ей союз — против Белого, Союз тотчас же был закреплён взаимной любовью. Опять же, всё это очень понятно и жизненно: так часто бывает. Понятно, что Брюсов её по-своему полюбил, понятно, что и она невольно искала в нём утешения, утоления затронутой гордости, а в союзе с ним — способа «отомстить» Белому. <...>
Брюсов в ту пору занимался оккультизмом, спиритизмом, чёрною магией, не веруя, вероятно, во всё это по существу, но веруя в самые занятия, как в жест, выражающий определённое душевное движение. Думаю, что и Нина относилась к этому точно так же. Вряд ли верила она, что её магические опыты, под руководством Брюсова, в самом деле вернут ей любовь Белого. Но она переживала это как подлинный союз с дьяволом. Она хотела верить в своё ведовство. Она была истеричкой, и это, быть может, особенно привлекало Брюсова: из новейших научных источников (он всегда уважал науку) он ведь знал, что в «великий век ведовства» ведьмами почитались и сами себя почитали — истерички. Если ведьмы XVI столетия «в свете науки» оказались истеричками, то в XX веке Брюсову стоило попытаться превратить истеричку в ведьму.[7]

  Владислав Ходасевич, «Конец Ренаты», 1928
  •  

И запомнилось раннее утро; четыре часа; солнце не подымалось; тяжелые тучищи заволокли горизонт; на морском берегу мы прощались: под взревы волны; он сердечно мне подал ослабевшую руку; я с чувством пожал ее; я собирался в Москве навестить его; кашлял отчаянно он, незадолго промокнувши у Карадага: под ливнем; вернувшись в Москву, не поправился он. Через месяц не стало его. Провожая печальное шествие, я был притиснут толпой под балкон того здания, внутри которого с ним каждый день я встречался, когда мы, не зная друг друга, учились у Льва Поливанова, ― здания ГАХНа; на мне столь знакомый балкон вышел тихо А. В. Луначарский; за ним вышел Коган; и произнеслось над Пречистенкой: ― «Брюсов ― великий!» Взволнованный воспоминаньями, помнится, выкрикнул я нечто дикое; переконфузившись, ― юрк: в переулок; позднее пришлось объяснить этот вскрик…[8]

  Андрей Белый, «Начало века», 1930
  •  

― Но Брюсов, помилуйте! ― Цевницы, гробницы, наложницы, наяды и сирены, козлоногие фавны, кентавры, отравительницы колодцев, суккубы, в каждой строке грехопадение, в каждом четверостишии свальный грех, ― и всё пифии, пифии, пифии...
А ведь какой успех, какое поклонение, какие толпы учеников, перипатетиков, обожателей, подражателей и молодых эротоманов, не говоря уже о вечных спутницах, об этих самых «молодых девушках, не лишённых дарования», писавших письма бисерным почерком и на четырёх страницах, просивших принять, выслушать, посоветовать и, если можно, позволить принести тетрадку стихов о любви и самоубийстве...[9]

  Дон Аминадо, «Поезд на третьем пути», 1954
  •  

Я начал писать стихи в 1909 году, а Надя год спустя. Не знаю, при каких обстоятельствах она познакомилась с В.Я. Брюсовым. В 1911 году Валерий Яковлевич посвятил стихотворение Н. Львовой; он писал:
Мой факел старый, просмолённый,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажжённый,
Любовно подаю тебе.
В феврале следующего года Надя писала: «Мне всё равно, мне всё равно. Теперь больше, чем когда-либо... Тебя приветствую, моё поражение».
Осенью 1913 года вышли две книги: «Старая сказка» Н. Львовой и «Стихи Нелли» без имени автора, посвящённые Н. Львовой, со вступительным стихотворением Брюсова, который был автором анонимной книги.
Брюсов говорил:
Пора сознаться я — не молод; скоро сорок...
Наде было на восемнадцать лет меньше. Она писала:
Но, когда я хотела одна уйти домой, —
Я внезапно заметила, что Вы уже не молоды,
Что правый висок у вас почти седой, —
И мне от раскаянья стало холодно.
Эти строки написаны осенью 1913 года, а 24 ноября Надя покончила жизнь самоубийством. Она переводила стихи Жюля Лафорга, который писал о невыносимой скуке воскресных дней; в одном из его стихотворений школьница неизвестно почему бросается с набережной в реку. Брюсов часто говорил о самоубийстве, над одним из своих стихотворений он поставил как эпиграф тютчевские слова:
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений —
Самоубийство и Любовь!
А Надя застрелилась... В предисловии к посмертному, дополненному изданию «Старой сказки» я прочитал: «В жизни Львовой не было значительных внешних событий». Бог ты мой, сколько же должно быть событий в жизни человека? В пятнадцать лет Надя стала подпольщицей, в шестнадцать её арестовали, в девятнадцать она начала писать стихи, а в двадцать два года застрелилась. Кажется, хватит...
На её могиле (похоронили её в Марьиной роще) вырезана строка из Данте:
Любовь, которая ведёт нас к смерти.
Но я сейчас думаю не о Брюсове, а о Наде: что-то меня до сих пор волнует в её судьбе, есть близость, которая заставила меня теперь выделить рассказ о ней в отдельную главу. Да, конечно, она застрелилась, считая, что привела её к смерти любовь, — об этом говорят все её посмертно опубликованные стихи. Но, может быть, именно стихи привели её к смерти?
Человеку очень трудно даётся резкий переход от одного мира к другому. Надя любила Блока, но жила она книгами Чернышевского, Ленина, Плеханова, явками, «провалами», суровым климатом революционного подполья. Она вдруг оказалась перенесённой в зыбкий климат сонетов, секстин, ассонансов и аллитераций. Дважды в предсмертных стихах она повторяла:
Поверьте, я — только поэтка.
Ах, разве я женщина? Я только поэтка...
Может быть, погибла не женщина, столкнувшаяся со сложностями любви, а «только поэтка»?
Когда-то говорили о трудностях иммигранта, приехавшего из насиженной, надышанной Европы на пространства Дальнего Запада. Теперь говорят о тяжести космонавта в ощущении невесомости. Есть ещё одна беда: оказаться перенесённым в бесплотный мир образов, слов, звуков. Кажется, это узнала Надя Львова, и вспоминая свою раннюю молодость, я слишком хорошо понимаю её поражение. Не выдержала...
Я ещё не был знаком с Валерием Яковлевичем, когда получил от пего письмо, в котором он рассказывал о своих переживаниях после самоубийства Нади. Меня не удивило, что она говорила Брюсову обо мне; но почему знаменитый поэт, к которому я относился, как к мэтру, вздумал объясняться со мной — это осталось для меня загадкой.[10]

  Илья Эренбург, «Люди, годы, жизнь» [Книга 1], 1961
  •  

Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому ― во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. А молодой Советской России этот неистовый конструктор, неутомимый селектор был куда нужнее, чем многие сладкопевцы. Не могу не вспомнить ещё раз моих парижских лет. Валерий Яковлевич меня поддержал; даже его упрёки помогали мне жить. При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов».[11]

  Илья Эренбург, «Люди, годы, жизнь» [Книга 2], 1962
  •  

Вновь я хочу всё изведать, что было: Ужас, и скорбь, и любовь! Вновь я хочу всё изведать, что было, Всё, что сжигало мне кровь! Вновь я хочу всё изведать, что было, И ― чего не было ― вновь! .. Брюсов написал «хочу» и действительно «изведал» новое чувство и новую любовь к молодой поэтессе Надежде Львовой. Брюсов пополнил любовный опыт, а Надя... В 1913 году она покончила жизнь самоубийством. Вот вам и «ужас, и скорбь, и любовь».[12]

  Юрий Безелянский, «В садах любви», 1993
  •  

Автор мемуаров о Серебряном веке, эссе, фельетонов, рецензий, сборника рассказов «Sanctus amor» (1908), переводчица, супруга Сергея Соколова (Кречетова) — владельца издательства «Гриф» и редактора одноимёного альманаха, Петровская известна в первую очередь как глубокая любовь Валерия Брюсова (их отношения длились семь лет и дали мощный толчок творчеству последнего), вдохновительница его стихотворного сборника «Stephanos» и прототип Ренаты из романа «Огненный ангел». Женщина с очень трагической судьбой, она предстаёт как своеобразный символ расколотости и драматичности своего времени. [13]

  — Наталья Алякринская, «Итальянские очерки Нины Петровской», 2003

Комментарии

[править]
  1. О старом диване в одном из своих стихотворений пишет также и Надежда Львова: «Кто меня целовал у старого дивана, Вы — или он?» — Возможно, здесь имеется в виду именно эта строка.
  2. В своём очень злом и почти «оха́льном» стихотворении 1914 года «Брюква для Брюса» шансонье и пародист Михаил Савояров имеет в виду трагическую историю с самоубийством молодой поэтессы Надежды Львовой, за смерть которой он однозначно «приговаривает» Брюсова (брюкву) к вырыванию из земли.

Источники

[править]
  1. В.Я.Брюсов Повести и рассказы. — М.: Советская Россия, 1983 г.
  2. 1 2 В. Брюсов. Собрание сочинений в 7-ми томах. — М.: ГИХЛ, 1973-1975 гг.
  3. Михаил Савояров. «Слова», стихи из сборника «Оды и парóды»: «Брюква для Брюса»
  4. Игорь Северянин, «Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы.». — М.: «Наука», 2004 г. — стр.204-205
  5. Гиппиус З. Н. Чёртова кукла: Проза. Стихотворения. Статьи. — М.: «Современник», 1991 г.
  6. 1 2 Ходасевич В.Ф. «Колеблемый треножник: Избранное» /Под общей редакцией Н.А. Богомолова Сост. и подгот. текста В.Г. Перельмутера./ Москва, «Советский писатель», 1990 г.
  7. Ходасевич В.Ф. «Некрополь: Воспоминания» — «Конец Ренаты: Воспоминания о Нине Петровской (Ренате „Огненного ангела“)», 1928. Париж, 1976 г.
  8. Андрей Белый. Начало века. — Москва, «Художественная литература», 1990 г.
  9. Дон-Аминадо. «Поезд на третьем пути». Москва, «Книга», 1991 г.
  10. Эренбург И.Г. «Люди, годы, жизнь» Книга 1. Москва, «Советский писатель», 1990 г.
  11. Эренбург И.Г. «Люди, годы, жизнь» Книга 2. Москва, «Советский писатель», 1990 г.
  12. Безелянский Ю.Н. «В садах любви. Хроника встреч и разлук». Москва, «Вагриус», 2000 г.
  13. Наталья Роальдовна Алякринская. «Италия Нины Петровской» // Россия и Италия. Русская эмиграция в Италии в ХХ веке. Москва, «Наука», 2003 г. — Выпуск 5, Стр. 133-149